4 мая

Так вот, о цельности (и наложении способов добывания реальности, конечно).
Сидя здесь, в цветении весны (и никакого моря, я все думаю, как долго еще это продлится и чем закончится), я пытаюсь вспомнить, что именно погнало меня так далеко.
Что именно было так невыносимо, что понадобилось это все, множество времен и тел, ради чего я вообще все это затеял.
Я бы спросил тебя сейчас - что ты делаешь с конфликтом внутри тебя? Знаешь, я попытаюсь ответить сам.
Не так уж сложно ответить на этот вопрос, правда, если учитывать, что всю мою жизнь (за вычетом первых трехсот лет) ты носишь траур. Конфликт внутри тебя ты превращаешь в стержень внутри тебя и снаружи тебя. Конфликту противостоит принятое решение, и я не помню случая, чтобы оно нарушалось потому, что ты что-то там не выдержал.
Иногда мне казалось, что не существует вещей, которых ты не выдержишь, их попросту нет. И я полагал это - всегда, абсолютно всегда, - огромным достоинством, предметом моей зависти, недостижимым идеалом.
А речь шла просто о цельности. Теперь я знаю и могу это сказать. Я мало кого встречал таким целым, как тебя. Если бы я надел траур, это бы означало отчаянье, у тебя это означает - уменьшить свет, потому что он режет глаза. У меня внешние проявления очень долго были прежде всего "не могу так больше", у тебя - "мне так удобнее".
Я конфликт внутри себя превращаю в конфликт внутри себя, вне себя, вокруг себя, в прошлом, будущем и настоящем, если уж я пребываю в смятении, так я так закручу весь окружающий мир, что он очнется в совершенно другом "здесь и сейчас", и то, очнется ли. Всю свою жизнь я наращиваю собственную выдержку пропорционально аппарату восприятия, и выдержка всегда отстает на полкорпуса в лучшем случае.
А что такое отстающая выдержка - да очень простая вещь: при погружении в собственный аппарат восприятия я начисто лишаюсь момента времени - то есть опыта, тренинга и всей череды событий, которые были до и будут после. Для меня существует только этот момент абсолютной невыносимости, при полном отсутствии способов и умения с нею справляться, я не просто беспомощно один, я один навсегда.
Ты скажешь - если ты в состоянии это сформулировать, значит, это уже не так. Совершенно верно, рефлексия бывает только назад.

И видишь, как странно. Только всунув себя в действительно очень короткий срок, почти обрубив прошлое и будущее, уничтожив память, я получил - нет, еще не целостность. Но понимание, что она такое. И что все равно, где именно она моя, вчера или завтра, она все равно моя всегда. И прежде всего здесь - память. Для меня нет ничего важнее памяти, я согласен отказаться отстаивать собственную правоту даже перед тобой, если при этом у меня есть память. Кажется, это и называется смирением, странно, что люди теперь вкладывают в это слово странный смысл, судя по всему, они начисто забыли, какая это огромная сила.
Отказаться от собственной правоты - это раз и навсегда отказаться от сравнений.
Люди называют смирением отказ судить других, ибо сами - и слабы, и полны скверны. Не смей судить, если ты не идал. И здесь есть какое-то самоуничижение, страх, принижение себя, непонятное мне. Потому что это какой-то самосуд, вечное осуждение себя прежде всех осуждений.
Я не могу никого судить из одной только бесконечной нежности, мне нечего сравнивать с собой. Ты знаешь величину моей гордыни, мы оба ее знаем. И я думал, что принятие сострадания и нежности разорвет меня, уничтожит и лишит последних сил. Все то время, что я шел в эту сторону, я так думал. Я думал, что вот теперь я действительно уничтожу себя.
А уничтожил я всего-навсего собственную правоту.
И первый, кому досталось это сострадание и эта нежность, был я же, моя несчастная оболочка. Чтобы свету выйти наружу, ему нужно пройти сквозь стекло. И это было прикосновение к цельности, даже помимо памяти, я сам удивляюсь, что говорю это, и я не поверил бы тому, кто бы мне это пообещал в самом начале. Сказать тебе, что я был удивлен - значит ничего не сказать.
Я, наверное, еще буду говорить об этом. Я все еще очень сильно удивлен.
 И я бы очень много дал за то, чтобы послушать, что ты об этом скажешь. И о том, как ты дышишь, входя сейчас в Храм один.