three_is_one

Так вот, о себе.
К тому же, мне нужно подвести некий итог, потому что явно закончен какой-то этап, я его ощущаю как законченный, хотя пока не назову по имени.
Я написал, что травматик живет в субъективной реальности, а потому в состоянии создать их сколько угодно. Это правда.
Но относительно меня я не знаю, что было раньше, курица или яйцо, моя субъективная реальность или травма.

Тут отступление: первые признаки связной, внятной памяти начались между двенадцатью и тринадцатью годами. Начали проступать куски чего-то, что ощущалось как огромный паззл, как нечто единое, о которого у меня оказываются крошечные фрагменты. Но они были будто помечены - я точно знал, что это куски целого. Потому что побочное фантазирование никуда не делось, как и все дети, я выдумывал истории на основе всего, что видел, зорро-инопланетяне-мушкетеры. Хотя следует признать, конечно, что с момента появления самой идеи паззла эти фантазии сильно угасли. На них не хватало ни времени, ни внимания.

Может быть, дело в пресловутом круглосуточном детском саду. Пять дней в неделю я был предоставлен сам себе и занимал сам себя так, как умел. А я умел рассказывать себе истории. На тот момент, помнится, канва была - "Мифы и легенды Древней Греции" Куна. Я хорошо помню кусты крыжовника на заднем дворе кухни нашего детского сада. Это было идеальное убежище. Я очень полюбил подолгу оставаться один, я бы даже сказал, мне это стало необходимо. Мне потом говорили, что вообще-то реакция могла быть и совершенно другая, что такие привычки в семь лет на пустом месте не вырабатываются.
Что ж, мне приятно думать, что уже тогда это место не было пусто, и потребность подолгу быть одному у меня была от меня-второго, меня-домашнего.
Я поглощал книги, рассказывал истории, пытался совместить окружающих взрослых с тем, что у меня есть собственная жизнь, к ним отношения не имеющая. Пересечения были неприятны, я писал об этом много раз, с их стороны были довольно беспомощные попытки "справиться", с моей - улизнуть от того, как со мной справляются. Это накладывалось на крайнюю возбудимость, как я сейчас понимаю, уложенную на очень устойчивую психику. То есть с одной стороны - амплитуда колебаний эмоций была огромна, видимо, куда больше, чем взрослые ожидали от ребенка семи-восьми лет, а с другой - я воспринимал это все как должное. У меня - так, наверное, и у других так же.
Я еще очень много лет разбирал последствия того, что мне никто не сказал, что у других все совершенно иначе.

Так или иначе, но между двенадцатью и тринадцатью пошла вторая память. Моя субъективная реальность внезапно разрослась до размеров другого мира, с картой, архитектурой, искусством, генеалогическим древом, монотеизмом и абсолютной монархией. И, разумеется, в этом мире был я-второй. Во всяком случае, тогда ударение было еще на том, что меня двое. И первый - это тот, кто учится в школе, рисует и врет родителям.
Видимо, нужно напомнить себе: это самое "внезапно" было не так уж и внезапно. К этому моменту взаимное противостояние с родителями было таково, что я уже дважды пытался сбежать из дому, на второй раз окончательно понял, что вернут.  Что нет среди взрослых никого, кто поверил бы мне на слово, что мне невыносимо жить в этом доме, что я хочу обратно в свой круглосуточный детский сад с кустами крыжовника на заднем дворе, а с ними видеться - два дня в неделю, получать порцию "ты ленивый, глупый, непослушный", после чего быть от них свободным еще неделю.
Я явно отступал в поисках области, куда никто не прошел бы, кроме меня. Я делал себе страну, куда могу уйти в любой момент, откуда меня никогда не станут возвращать в этот дом, и где мне, конечно же, рады. И делал с довольно высокой скоростью.

И вот оттуда идет самая интересная связка моей жизни здесь. Любое состояние "я не могу этого больше вынести" не просто возвращало меня за мою Зеленую дверь, а давало мне еще кусок личности того, кто рос за этой зеленой дверью.
Ко мне возвращалась память обо мне. Для того, чтобы происходили эти "сеансы связи" был, как я теперь понимаю, необходим предельный эмоциональный накал, баланс на грани максимального восприятия и отказа всех систем, обморока. Я довольно рано научился вызывать это состояние чисто физически - дыханием. Гипервентиляция - то, что сопровождает ощущения на грани невыносимости, ну так если создать гипервентиляцию искусственно, довольно легко соскользнуть и в правильный эмоциональный настрой. А оттуда - домой, домой.
И, как я понимаю, все люди в моей жизни делились на тех, рядом с кем "щелкает" и тех, с кем нет. Рядом с теми, с кем "щелкает", я либо восстанавливал память потому, что мог с ними обсуждать мой мир, либо быстро приходил в состояние "невыносимо". Часто, замечу, и то, и другое.

Вторая личность набирала силу рядом со мной, во мне. У моего второго вообще не было проблемы родителей - они умерли в его приблизительные восемь. У моего второго не было проблемы Значимого Старшего - он был. И лучший из всех, кого только можно представить. Я много раз говорил, что если бы его не было на самом деле, его бы стоило выдумать.
И вот, живет себе человек, у него в анамнезе две памяти и, следовательно, два набора действий. Там, где на меня давили или пытались "справиться", я подставлял травму себя-первого - все люди тупые уроды, положиться ни на кого нельзя, а я - лентяй и тупица в их глазах. Там, где этого давления не было - я подставлял себя-второго. И все, что я успевал делать, я делал на втором, конечно же.
Но как только я входил в состояние себя-второго, меня охватывало отчаянье. Боже мой, я сижу здесь, совершенно один, дом бог знает где, тело чужое, мир чужой, количество чувств и возможностей - куцее и неполноценное. Первое, что мне приходило в голову, когда я в те годы ненадолго приходил в себя - это вопрос "что я тут делаю", отчаянье и желание как можно скорее покончить с собой, потому что это самый короткий путь домой. Я все равно сюда целиком не прорасту, делать мне здесь нечего - ну и так далее.
А память между тем набиралась и набиралась. Я сознательно и последовательно противопоставлял полученный опыт "второго" с тем, который у меня был получен здесь.
И постепенно, очень медленно, очень неуверенно, в каждой имеющейся ситуации у меня стало два выбора. Нет, не так, не в каждой. Сначала два выбора стали появляться в сильно критических ситуациях. В ситуациях большого напряжения. Под ситуациями я, конечно, имею в виду моменты столкновения с другими людьми. Потому что без людей у меня вообще не было проблемы выбора - второй, конечно.
(Как я там написал только что в предыдущем постинге: если бы окружающие не унижали, не оскорбляли, если бы их вообще не было - я был бы золото, а не тот я, в кого они меня постоянно превращают. Юмор ситуации был в том, что в данном случае это было буквально. Я не мог удержаться в себе-втором, когда общался с другими людьми. Почти со всеми и почти всегда.)
Я очень хорошо помню первый раз осознания этого выбора. Я попытался пойти на терапию, начал встречи, ездил на них за город, то есть полтора часа в одну сторону. Там все шло не совсем туда, куда мне хотелось бы, терапевт явно имел в виду разбираться со мной-первым, а мне нужно было - с обоими. И так случилось, что я неверно понял назначенный час и опоздал на сорок пять минут.
Меня отчитали. Мне сказали: ну, сам виноват. Мне сказали: я прождала вас полчаса, больше не стала.
И вот тут я раздвоился. Прямо посреди телефонного разговора. Я-первый рыдал, повторял, что правда же сам виноват, да еще и подвел человека. Я-второй спрашивал себя - ну хорошо, во-первых, это могло случиться с кем угодно, почему такая странная формулировка, будто я действительно должен чувствовать вину. Во-вторых, если я сейчас скажу - мне очень жаль, что вы потеряли полчаса, а я - три, потому что на дорогу туда и обратно, то вот интересно, вы вынетесь из роли моей родительницы и скажете мне хоть слово сочувствия?
Я играл роль виноватого ребенка - мой терапевт играл роль сердитого родителя. Никакого отношения к реальности это не имело. В реальности я потерял три часа и недоумевал, почему человек, к которому я ехал, не стал мне звонить через пятнадцать минут задержки  и спрашивать, не случилось ли со мной чего. Вот это была объективная реальность. А рыдающий ребенок, который опять кругом виноват, о котором, разумеется, никто никогда не будет беспокоиться, опоздай он хоть на час - была та самая субъективная реальность травматика, о которой идет речь.

С этого случая я очень старался "раздвоить" все ситуации, которые меня пугали, которые были мне неприятны или, наоборот, слишком хороши для лентяя и тупицы.
Но у меня ничего бы не получилось, не будь у меня второй памяти. Второй личности, которая тоже имела свою немалую травму, смерть родителей была очень серьезным ударом, но бесконечного унижения, вранья, давления и отмены значимости всего того, что он делал - этого с ним не было никогда.
И поскольку мне есть с чем сравнивать, я точно могу сказать - бытовая, растянутая во времени травма хуже. Она деформирует личность, человек забывает, что вообще можно как-то иначе, отменяет как можно больше потребностей - потому что знает, что такое отказ в них. Не отказ от них своей волей и решением - а отказ в них свыше, причем с суждением "ты недостоин".

При этом набор памяти шел и шел. Тот случай с терапевтом дал мне мысль по возможности "пройтись" по еще торчащим узловым точкам, тем местам, откуда я-первый убегал с криком "я сам виноват". Их оказалось довольно много, и вот тогда я начал спускаться по ним, как по звеньям якорной цепи, в мутную воду, чтобы добраться до якоря, торчащего в илистом дне, и выдернуть его наконец уже, чтобы корабль поплыл. Это заняло довольно много времени - и дало новый источник ощущения "невыносимо", конечно же. И опять шла память.
И в какой-то момент я обнаружил, что больше не использую людей как источник невыносимости. Не говоря уже о том, что к тому времени у меня появился опыт близких отношений не на острие отрицательных эмоций, а на спокойном принятии, на "дружище, какое счастье, что". И выяснилось, что неважен знак эмоций, важна их интенсивность.
Один из самых сильных случаев состояния "я сейчас разорвусь" - и память в образовавшуюся щель, потоком память и ощущение настоящего себя - я получил в Венеции, стоя по колено в воде на площади Святого Марка.

Было несколько лет "подвешенности", когда раскачивать окружающих на состояние "невыносимо" уже не позволяло наличие понимания, что это ведет к ретвравматизации, а туда я больше не хочу, но никакого другого способа получать сильные эмоции еще не было. Опять-таки, если бы не моя вторая память - и память о сильнейших эмоциях на совершенно других почвах, - я не смог бы выдержать этот подвис, потому что упадок сил был очень большой. Это между тридцатью восемью и сорока.
Было несколько лет - между семнадцатью и двадцатью двумя, - которые, покажи меня кто в тот момент специалисту, полагаю, расценил бы как шизофрению. Меня спас только тотальный контроль, я вообще контрол-фрик во-первых, во-вторых - никогда не схожу с ума, не обеспечив себе комнату с мягкими стенами. Меня мучали голоса в голове, одни и те же сцены всеобщей гибели, как закольцованная пленка, я был почти неадекватен в то время, когда позволял себе "отплыть", но практически все это время я был у кого-то на виду. И даже спал в проходных комнатах или большой компанией на полу на расстеленных матрасах (с байками до трех ночи, разумеется.)
А потом я решил все-таки попробовать вытащить себя сюда наружу, сделать "вторую" личность - "первой",  то есть это я сейчас так думаю, что это было что-то вроде решения, во всяком случае я точно решил не кончать с собой ни в коем случае. А раз уж я решаю жить, то решаю это как следует.
Но, похоже, что вся моя жизнь здесь подчинена этому желанию. Я тащил наружу и приспосабливал здесь свою память всеми силами и всеми способами, какие у меня были. Т. говорит, что я скорее использовал травму, потому что здесь была травма - было бы что-то еще, я использовал бы что-то еще.
Я же думаю, что использовал одну травму, чтобы добраться до другой.
И прожить обе, если уж на то пошло. Два моих детства тотально противоречат одно другому. Я-второй был совершенно убежден, что лучше уж любые родители, чем мертвые. Примерно тридцать лет жизни я узнавал, какими могут быть любые родители. После чего вздохнул и взялся разбираться со своими мертвыми. Даже мертвые любящие родители - это гораздо, гораздо лучше, чем живые любые.