чем больше пишу лицей,

тем очевиднее та огромная перемена, которая произошла в Эли. 
Везде, где он появляется в лицейском тексте - это юность, смех, тот самый уровень беззаботности, который возможен только пока ты молод и закрыт со всех сторон. Не говоря уже о фонтане, бьющем отовсюду.
Я, налетев на уход отца ребенком, оправился потом снова в ребенка, я не стал "маленьким взрослым".
Эли же разом превратился из юноши в мужчину, хотя ему по годам до этого состояния было еще очень далеко.
Я всегда воспринимал его траур как данность, как то, что ему пристало, его сдержанную силу - как опять же то, что пристало ему как нельзя лучше.
Но сейчас много пишу из состояния и памяти до этого водораздела - и понимаю, что основной нотой текстов "после" больше всего - усталость. 
Может быть, я просто воспринимаю ее вживую, потому что сейчас этот поток очень силен, я не могу его не чувствовать.
Но как бы я хотел увидеть возвращение хотя бы отчасти того восхитительного и немного безумного прожигателя жизни, каким он был до своих тринадцати тысяч.