31 июля

Я знаешь что тут подумал.
Что неслучайность некоторых событий бывает гораздо более многослойна, чем просто нанизывание одной необходимой для фокуса вещи на другую. Это, скорее, нанизывание одного фокуса на другой.
Потому что прожив здесь отторжение семьи - со всех сторон отторжение - я начинаю понимать, что называемое семьей у нас не имеет ничего общего с тем, что называется семьей здесь.
И что ты - исключение из всех правил, а мой случай как раз и есть правило, только поставленное в чрезвычайные обстоятельства.
И что разбираться с любовью и нелюбовью родителей можно было только отсюда, где эта любовь - и нелюбовь - существуют.
А у нас ведь явно что-то другое. Я даже не могу сказать, что мама не любила меня - потому что существует некая граница между младенцем и чем-то, что начинает принимать форму, и есть материнская любовь до этой границы - и после нее, и это совершенно разные эмоции. Если здесь и есть аналог, то, видимо, в прошлом, когда ребенка, скажем, отсылали учиться куда-то на много лет, и мамы, конечно же, любили этих отосланных детей, но как будто сквозь какую-то толщу - времени, расстояния. К тому же, ребенок был не один в семье, и к тому моменту, как его уводили с женской половины,  уже были другие дети, которым мать нужна каждую секунду, а тот - практически взрослый, студиозус, где он там и как - кто знает.
Я помню, что ты показался мне невероятно взрослым, когда я впервые тебя увидел, недосягаемо взрослым. А ведь на самом деле не так уж велика разница между нами. И до ухода отца ты был гораздо больше братом мне, чем ему. Если бы я взялся желать себе старшего брата, я, конечно же, пожелал бы тебя. Но ты у меня и так был почти всегда.
И вот дожив здесь до спокойного принятия самой идеи родительской любви - я могу сказать, что дома мне даже не пришло бы в голову оспаривать или вообще как-то рассматривать домашнюю модель семейных отношений. Я думаю, это как-то связано с тем, что мы все, все поколения - сами по себе исключение из общего правила. Дети выращивались специально, именно выращивались, а не отдавались на волю случая - вывезет порода или нет. И вокруг нас - пусть на расстоянии, но все-таки, - были семьи, более того, огромные кланы, и все сплетения родства исследовались очень тщательно, и в то же время родительница у ребенка могла быть одна, а те, кого он называл "мама" - хоть двое, хоть трое, хоть больше, в зависимости от величины семьи. И ничего подобного не могло быть у нас. Наше фамильное дерево, как я понимаю, чрезвычайно отличалось от всех остальных - только прямые потомки, спллошная вертикаль. Не зря меня подняли в школе на смех, когда я сказал, что никогда не видел собственного деда. И что он у меня один.

Здесь же возможны любые варианты, никто ничему не удивляется.
И здесь возможна сама мысль - сесть, сложить руки на коленях и сказать в пространство - мама, ты что, никогда меня не любила? И то, замечу, возможно только последние лет восемьдесят, до того подобная постановка вопроса никому не приходила в голову.

Но сейчас я хорошо понимаю, что прожив здесь этот вопрос с другой стороны зеркала, причем зеркала искаженного - не хочу говорить "кривого", потому  что оно не было кривым, просто совершенно другим, не то что - право это лево, гораздо более другим, - так вот, ощутив в полной мере возможность постановки этого вопроса здесь, я хорошо понимаю, что дома она просто невозможна. Вообще, совсем.
Так поставить вопрос я мог только здесь.

И вместе с тем - собирался с духом дней пять, чтобы записать все это.