7 января

Поднимаю прошедшие годы, и самое худшее свое время - я его помню очень странно, будто со стороны.
Сейчас подвернется прочесть что-нибудь о подростках - эмоциональная моя жизнь точно была такой же насыщенной, но очень мало выходила наружу, на "наружу" у меня просто не было ни сил, ни времени.
Какие date, какие увлечения, на них же нужно время, а я и так ничего не успевал.
Я хорошо помню, как, пытаясь выяснить, что же в этом такого удивительного и прекрасного, проторчал день в "Сайгоне". Кто-то приходил, кто-то уходил, бесконечно пили кофе, бесконечно болтали, в какой-то момент все истории пошли по второму кругу. Я оглянулся в конце этого дня - на что у меня ушло почти десять часов? И с тех пор заходил туда ровно на чашку кофе - кофе там варили отличный.
А если бы кто-то тогда спросил меня - на что тебе эти десять часов? Я не смог бы ответить. На кружение по городу, на постоянное бормотание на ходу, на провалы в то, что я не мог не только понять, но даже описать внятно. На боль, боль, боль, на бешеную жалость к себе, на желание умереть, на не меньшее желание жить. На голоса в голове. Потом картинки, потом снова голоса. На это уходило очень много времени, ни на что другое его не оставалось. 
Я жил у людей, которых называл родителями, признавая их старшинство над собой. Одна из самых неприятных вещей была - возвращение в эту квартиру. Чем ты занят, что ты делаешь, где ты был. Это странным образом дублировало то, что билось мне в голову, в основном монотонностью и невозможностью ответить. Я ненавидел эти расспросы, хотя бы потому, что целью никогда не было - узнать, а чем же я был занят, целью было - пристыдить, вызвать чувство вины, взять под контроль. Самый простой способ контролировать кого-либо - вызвать у него чувство вины. Никакой вины я за собой не чувствовал, стыда тоже, отмалчивался, приходил как можно позднее, всегда старался остаться на ночь у кого-нибудь, - и в то же время, когда голоса немного отступали, раз за разом пытался наладить контакт, мне казалось - вот мы примиримся все с тем, что мы такие, какие есть, и заживем, и никто никого никогда не будет дергать. Довольно долго казалось, лет до восемнадцати.
Я все это рассказываю, потому что пытаюсь вспомнить. Дети часто говорят - я боялся возвращаться домой. Я не боялся, мне было очень неприятно, я шел туда, как к зубному врачу - хорошо знаешь, что какое-то время будет больно, до невыносимости, потом оставят в покое до следующего раза. 
Я не боялся вообще ничего, кроме твоего неподвижного лица и собственного безумия, ничего страшнее для меня не было от, наверное, четырнадцати лет. 
Сейчас я уже не боюсь собственного безумия, и у меня остался только один страх, зато он таких размеров, что все остальное рядом с ним - сущие пустяки. Стоит мне подумать о какой-то ситуации, в которой я не хотел бы  оказаться, для которой у меня нет (как мне кажется) ресурса, - достаточно соприкоснуться с этим, неизбывным страхом, и любое отсутствие ресурса превращается в его же изобилие - настолько у меня нет ресурса думать о том, что, быть может, у меня ничего не вышло, и мы мертвы оба, в прошлом, настоящем и будущем.
Но вот что любопытно. Я сейчас пишу это все тебе и хорошо понимаю, что внутри давно решил: если что, я справлюсь и с этим.
Когда говоришь о принятии реальности с одной стороны, восприятии ее так, как тебе хочется, - с другой, и подвижки ее же - с третьей, - всегда есть тот вариант, который не приемлем, который ты усилием воли, собственной витальностью превращаешь в морок, но не перестаешь о нем помнить и всегда его видишь за плечом. И конечно проживаешь сполна, вопрос только в том, какому из вариантов ты придаешь статус реальности. Проживаешь все равно все и одновременно.

(Но, кстати, я по-прежнему очень плохо привыкаю к высоте. Тело - ужасно хрупкая вещь, я не могу об этом не думать, когда смотрю на возможную дистанцию падения.)