1 августа

Не могу разговаривать, ни вслух, ни про себя.

Даже Ты сейчас скажешь мне: мальчик мой, ты сам вверг себя в эту бездну, не меня тебе нужно испрашивать об избавлении, а себя.

Верно, никто, кроме меня. В глубину моего кошмара, в сердце моря малых и больших страхов, сквозь все потоки времени и памяти, ложные и настоящие. Погружаясь, я погружаюсь целиком, в память, как в холодную воду, слой за слоем, на самое дно, чтобы лечь там открытыми глазами вверх, чтобы обратиться, к тебе, память-боль, память о боли и боль о памяти, чтобы боль и память окружили меня, чтобы все воды Твои, память, и волны Твои, боль, проходили надо мною.

Я погружаюсь медленно, нехотя, я не хочу снова туда, в то тяжелое и неповоротливое время, когда от полнолуния до Темных дней проходили целые годы, - я все никак не мог остаться один, а пока я не мог остаться один, я не мог быть собой, потому что только я знал о том, кто я. Я был отдельно, дом – отдельно, мне нельзя было говорить о нем, нельзя было говорить о себе, ни в коем случае не поминать тебя или вообще кого-то из Семьи.

Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя.

Я все думал – почему же мне так невыносимо здесь постоянно быть рядом с теми, кто видит во мне человека: мальчика, подростка (а потом и взрослого), - ну, да, с большим количеством страностей, но вполне простительных, чего только не бывает, в конце-то концов.

Почему я не могу быть с ними больше суток кряду, почему начинаю биться, почему начинаю кричать, почему паника и отчаянье накрывают меня с головой. Почему это так невыносимо – непропорционально невыносимо, ведь они не желают мне зла, они вежливы, тактичны, очень часто они – интересные собеседники. И все равно – паника, отчаянье, желание любой ценой остаться одному.

Однажды (недавно) я рассказывал о том, как мне тяжела проснувшаяся вдруг эмпатия – как накрывает меня чужой болью, насколько я не в силах от нее заслониться. Я говорил: паршивая это штука, ваша эмпатия, у людей столько боли, что я не понимаю, как они с этим живут. Это не у людей, отвечали мне, это у тебя. Ты воспринимаешь их боль через свою.

Этого не может быть, сказал я тогда. У меня не может быть столько боли.

И вот сейчас я говорю – этого не может быть. У меня не может быть столько паники. По крайней мере, не может быть столько паники сейчас.

А она и не из сейчас. Как чужая боль сопрягает меня немедленно со всею моей отложенной болью, точно так же эти, видящие во мне человека, возвращают мне отложенный ад тех дней, отложенный, потому что он был не прожит, но прекращен. Я не научился тогда спокойно относиться к тому, что мне приходится молчать или придумывать подходящий ответ. Я был постоянно настороже, я следил за своим языком, за своими жестами, за выражением лица. Я отдыхал только тогда, когда был один или дома.

Это убивало меня.

Если я не научусь спокойно относиться к этому сейчас, это меня убьет.

И пока что я не знаю, что с этим делать. Но по крайней мере я понимаю, что происходит.

Но что обещал, исполню, иначе теперь уже все равно невозможно, я сам к себе еще более настойчив, чем тот, кто гнал в Ниневию бедного пророка, чтобы потом спросить его: неужели это огорчило тебя так сильно?