25 марта

Нашел на дне ящика несколько листков, вчитался - оказалось, что письма тебе. От руки, в сентябре одиннадцатого. Неудивительно, что мне было мало тогда только этих записей, я уж и не помню, чем держался, а по письмам видно, что чем-то совсем последним, если держался вообще.
Там есть о публичных дневниковых записях: "...писать себе или еще кому-то, на самом деле - всегда еще кому-то, и то, что мой адресат ты - моя большая удача и моя большая беда."
Это вообще часто совпадает, мне кажется, большая удача и большая беда, когда касается отношений. Не так-то просто испытывать огромную благодарность от того, что ты есть в моей жизни - и при этом не испытывать огромной же боли от каждого дня без тебя. А ведь это я еще совсем-совсем не боюсь тебя потерять; люди, как я понимаю, все-таки боятся потерять своих.
Если я чего-то и боюсь, то только снова забыть обо всем.

Почти не пишу тебе сюда - все поменялось.
И то, как оно поменялось, сквозит везде, ничего нельзя делать так же, как год назад, иначе как поймешь, что не движешься в обратную сторону?
Со мной происходят странные вещи со всех сторон, ничего как год назад. Я загадал себе открыть все блоки, снять их как можно полнее, настолько, насколько это возможно здесь - знаешь, к чему это привело? К эмоциям. Я так и слышу твою реплику: "Кто бы мог подумать!"
(Между прочим, проходя сегодня мимо Святого Вита, я услышал себе в правое плечо: "А не надо язвить! Язвить вот не надо!" - сказанное таким тоном, что повернул голову, хотелось видеть источник этого дивного совета, - и да, источник был хорош, жаль я не видел лица той, кому эта язва так выговаривала.)

Так вот, об эмоциях. Их оказалось очень много. Нет, даже иначе: у них оказалось гораздо больше слоев, чем то, что я привык себе здесь позволять. В самом начале своих усилий, пытаясь определить пищу позиции "нет" и позиции "да", я хорошо представлял, какова пища позиции "нет" - сырая, тяжелая, как сель, но очень обильная эмоциональная волна, основанная прежде всего на жалости к себе. Любое выяснение отношений в позиции "нет" так или иначе затрагивает чувство собственной значимости, изначально она отрицается - любым способом и любым из участников, это совершенно неважно, - а в процессе работы все-таки признается в той или иной форме, с большими или меньшими оговорками, но признается. Новый виток начнется с нового отрицания.
Энергия этой разницы и есть энергия позиции "нет". Она огромна. Она никогда не надоедает - как такое может приесться, вот только что тебя не любили, а теперь снова любят, ты снова в центре мира, тебе в тысячу первый раз дали понять, что ты ценен, важен и нужен, - причем, что самое интересное, просто отрицая изначальный посыл "не ценен, не важен, не нужен". Чувство жалости к себе таково, что его непременно должен отменять кто-то извне. Кто-то извне должен придти и сказать, что ты ценен, важен и нужен, у самого тебя это не получается.
(Так я сейчас отличаю жалость к себе от просто горечи: если при этом чувствуешь, что кто-то извне может (а то и должен) придти и исправить ситуацию, резко все сделать лучше, и все это во имя тебя - можно считать, что это она, жалость. Когда же то, что произошло, просто жжет тебя изнутри, никак не отменяя того, что ты и кто ты, просто отравляя каждый глоток воздуха; когда любые действия по улучшению ситуации будут просто постройкой чего-то нового, а не спасения старой конструкции, а более того - когда и представить-то невозможно, что можно сделать, как невозможно представить, что можно сделать с (к примеру) отрезанным пальцем, - вот это горечь. И я должен сказать, что по уровню обратимости жалость к себе гораздо, гораздо мельче. Но она - изолирует, а горечь - нет, по крайней мере - меня.)

И вот, хорошо зная энергию позиции "нет", я почти не мог себе представить энергию позиции "да". Когда твоя ценность вообще не подвергается тобой сомнению (это попросту невозможно) - где добыть достаточную разницу, чтобы била, как током, чтобы хотелось двигаться и что-то делать? Оказалось, что дело в глубине восприятия. Что разница примерно такая же, как между ямой в саду и артезианской скважиной: яма наполняется за считанные часы, быстро пересыхает, снова наполняется, вода в ней мутновата и легко зацветает; до артезианской скважины попробуй еще пробейся, да доберись, да сумей ведро спустить и вытянуть, но слаще этой воды нет ничего на свете, и конца ей тоже не видно. Что если позволить себе действительно глубоко чувствовать, в полную силу,  - острейшее наслаждение и энергию приносит решительно все.
С другой стороны - как позволишь себе глубину чувств, пока позволяешь себе чувство жалости к себе? Фокус ее в том, что она не просто допускает опровержение, ее целью стоит - из ощущения не-ценности выйти к ощущению ценности, это заложено в самой основе, величайшая сила утешения. И если погрузиться в ней на большую глубину, можно просто не выплыть.
Когда позволяешь себе разрушающие эмоции - жалость, стыд, чувство вины, - восприятие приходится купировать, практически отсекать, не то затянет в омут - не выберешься. Я тут много лет дышал вполсилы, я хорошо знаю, о чем говорю.

У этого поворота оказалось еще одно забавное свойство. Никто, кроме меня, больше не в ответе за мои эмоции. Мы тут обсуждали некое абстрактное "больно", и я сказал, что у меня окончательно разделилось "мне больно" и "вы за это поплатитесь". Прежде всего потому, что ни у кого тут нет достаточно ресурса, чтобы поплатиться за мою боль. Во-вторых, я очень далек от концепции Монте-Кристо: меня никоим образом не утешит, что ответом за одного замученного человека станет второй замученный человек. Как будто одного было недостаточно. Один раз я уже пытался передать кому-то извне меру моего отчаянья, ты отлично знаешь, чем это кончилось, я тогда упорствовал, но сейчас хорошо понимаю, что он не сошел с ума только чудом. Я никому из людей не пожелаю испытать ни боль мою, ни радость - даже в том явно урезанном виде, в каком они сейчас у меня есть. (Подозреваю все-таки, что в урезанном.) Зато я могу свою радость хотя бы отчасти с кем-то разделить - и это гораздо лучше, чем ничего.

К тому же, я сейчас уже довольно много помню. Помимо всего прочего, ни один человек на свете не в состоянии причинить мне действительно сильную боль - если брать за сто процентов уже пережитое. (Зато он в состоянии напомнить мне о том, насколько сильную боль я могу пережить, но вот за это точно никто не в ответе, кроме меня самого.)
А для действительно очень сильной радости достаточно весны. Я сказал сегодня, глядя на белую кипень черешен на Петержине: очень легко понимаешь, почему так охотно празднуют в Европе Пасху, кто угодно воскреснет на третий день, когда вокруг такое, никакая земля, никакой камень не удержат.
Пасха уже очень скоро, у меня, как всегда, немного кругом голова от близкого апреля. Вот это я из года в год оставил бы вполне неизменным.

Столько месяцев я писал тебе письмо за письмом, удерживая тебя постоянно близ себя, опираясь на твое присутствие, что этот стержень снаружи пророс наконец внутрь и всегда при мне - а потребность писать сюда ушла окончательно.
Но я, наверное, все-таки буду возвращаться. Хотя бы ради того чувства, в которое погружаюсь, когда пишу, адресуясь к тебе: как же мне сказочно повезло, какой же это кошмар.